Почему и как я выбрала экзистенциально-гуманистический подход

На истину не претендую!

Конец 1980-х — начало 1990-х годов для практической психологии — замечательное время. Все советские психологи были почти равны в своем незнании и неумении, а иностранный опыт — неприменим в категорически иных условиях. Но очень хотелось практической психологии! Она казалась новым инструментом построения лучшего мира, надо было только найти и овладеть. Или, на худой конец, сделать самостоятельно. Мы все стояли посреди непаханого поля, у всех текла слюна от предвкушения, руки чесались, а голову кружили мечты о скорой славе Спасителя людей, Учителя и Гуру.

В 1991-м в моем личном активе имелось: 28 лет от роду, муж, маленькая дочка, факультет психологии ЛГУ (вечернее отделение), 10 лет разнообразного рабочего стажа, пять лет профориентационного консультирования подростков по кустарной, самостоятельно придуманной, изготовленной и опробованной программе, и самое главное – государственная служба, обеспечивающая поток клиентов (ибо непаханое поле возможностей оборачивалось нулевым спросом и неадекватными ожиданиями клиентов). Я выбирала себе подход в понимании людей. И уже смирилась с тем, что имеющиеся академические знания недостаточны, что иностранцы все же могут чему-нибудь научить, что придется изучать ненавидимую мной на тот момент психотерапию.

Я училась вести тренинги, хотя меня тошнило от эмоциональных перегрузок и от возмущения методами ведущих. Мне не нравилось то, что я видела и слышала. И все же я верила, что на свете есть хоть один подход, который не покажется мне подлым и гадким, т.е. тот, который я смогла бы примерить на себя без ощущения растерянности и личного краха.

Иначе говоря, я искала добрый и справедливый подход к человеку, верила, что и я, и все остальные люди заслуживают сочувствия и понимания. Надо мной смеялись. Они тогда просто не знали еще понятий «непроработанный», «невротический поиск афилиации», «комплекс Христа» и других глубоко профессиональных способов выражения недоверия и презрения к салаге, которая к тому же пытается верить тогда, когда вера не приветствуется и не уважается.

С психоанализом Фрейда я определилась еще во времена учения в университете. Он мне не нравился: на мой вкус, в нем было мало жизни и практики. Кроме того, мне было очень неуютно, когда меня интерпретировали. Я просто стеснялась, да и побаивалась таким же образом интерпретировать своих знакомых и клиентов. Помимо этого, с людьми, исповедовавшими психоанализ, было невозможно спорить, и вообще что бы то ни было обсуждать. Все бросались интерпретировать каждое слово и дальше первой фразы дискуссии не продвигались. В такой компании развиваться (да и просто оставаться) было невозможно, потому я решительно развернулась в сторону более новых подходов.

Необходимо отметить, что начало 1990-х было интересным еще и тем, что в страну (в СССР, а потом и в Россию) один за другим стали приезжать крупные и даже великие психологи и психотерапевты, а первым, кто посетил СССР еще в самом начале перестройки, был Роджерс. Ехали из Америки и Европы. Как правило, люди с российскими корнями (иногда еще Российской империи). Они проповедовали искренне, были честны и бескорыстны. Это были люди первого ряда тогдашней науки и практики, они учили тому, что знали и умели сами. Запал их был так велик, что просто рассказы о них, сразу же расходившиеся по городам и весям, вызывали жгучий интерес и ощущение «нам тоже это нужно». Простое наблюдение за ними давало уверенность, что так жить и работать можно, что у нас тоже так получится.

Именно в таком замечательном исполнении я познакомилась и с роджеровским клиент-центрированным подходом, и с гештальт-терапией (в американской версии), и с практикой ненасильственной коммуникации М. Розенберга, и с экзотическим, только что оформившимся подходом «диалог голосов». Всё описанное ниже происходило одновременно в течение примерно пяти лет.

Первым на пути мне попался клиент-центрированный подход Роджерса. Он тогда всем нравился: вроде бы понятно, что делать, ответственности никакой — знай себе, иди за клиентом и отражай, что можешь (тогда считалось, что подход состоит именно в этом). Я довольно быстро намастрячилась это делать, но была недовольна откровенно поведенческим уклоном этого «самого гуманистического» подхода, он казался мне неполным. Судьба свела меня с очень крутыми роджерианцами из США, которые восхищали чисто по-человечески, я читала и переводила Роджерса (признаюсь, это была жестокая необходимость, а не мой праведный порыв). Упражняясь в техниках следования за клиентом, я обретала терпение слушать, веру в клиента (если Роджерс верил, я тоже могу себе это позволить). А из его текстов взяла идею разумности «организма», который больше, чем тело, сознание и эмоции вместе взятые. И еще твердую веру в то, что даже когда ничего не понимаешь, можно делать что-то полезное — «идти за клиентом». И чувствовать себя при этом профессионалом. Совершенно отдельно и очень значимо для меня оказалось осознание честности Роджерса — личной, человеческой и профессиональной: в его автобиографических описаниях совершенно очаровывало отсутствие рисовки и желания оправдать себя. С этого момента я старалась ориентироваться на такую честность. Иногда мне удавалось.

Я вполне осознала, что Роджерс глубок и велик, но его глубина мне была не по темпераменту: все слишком медленно, мои клиенты не стали бы так долго ждать. И еще меня не устраивало роджеровское определение эмпатии (одной ногой на стороне клиента, другой — на своей стороне). Так что я полюбила его всем сердцем и продолжила искать.

Гештальт-терапия не понравилась по нескольким причинам. Во-первых, мне было очень тяжело выдерживать бешеный эмоциональный накал групповых сессий. После первого гештальт-семинара я пару месяцев была сама не своя: прыгало настроение, выросли тревожность и уязвимость.

Во-вторых, я не понимала, зачем все это делается. Объяснения типа «не нужно понимать, нужно чувствовать», «главное, чтобы чувство было отреагировано, потом все само собой утрясется» противоречили моему личному опыту и казались мне опасными.

В-третьих, глобальная цель — «завершение гештальта» — мне не нравилась. Мне казалось, что завершение — не все, что нужно человеку. Мои клиенты (подростки и взрослые, выбирающие профессию) были в начале большого пути. Мне требовалось нечто, что позволяло бы начинать и выбирать, а не завершать.

И все же — это было круто! Великолепный Пол Даймонд, артистичный, с невиданной эмоциональной свободой и безграничной широтой принятия фонтанировал гипотезами и нимало не заботился о безопасности, доверяя тому, что делал. Это было необычно. Я решила, что гештальт не для меня, но с удовольствием стала экспериментировать в своей работе и применять его практические находки. Именно знакомясь с гештальтом, я впервые увидела технологию — ряд технических приемов, объединённых общей целью и применяемых в разных обстоятельствах. Так что, спасибо гештальт-терапии за рост внутренней свободы и технологичности!

Встреча с Маршаллом Розенбергом вернула мне веру в практическую психологию и надежду на существование подхода, который мне подойдет. Ненасильственная коммуникация, или «жирафский язык», — один из самых гуманных и гуманистических строго практических подходов в психологии, фактически — стратегия и тактика ненасильственного и неманипулятивного разрешения межличностных конфликтов. Очень полезное умение. Эффективность этой практики подтверждалась историей ее создания и всей жизнью автора.

Я прилежно и вдумчиво овладевала столь ценной практикой под руководством самого Маршалла, большое ему спасибо. Серьезно занималась этим несколько лет. Практикую до сих пор. Считаю своим моральным долгом вести обучающие тренинги. Уверена, что данное умение — искусство разговаривать с человеком, который молчит, кричит, ругается, обвиняет, наезжает и обманывает, — является основополагающим для любого специалиста в общении. Это было очень круто, решало многие, в том числе и мои личные проблемы.

С точки зрения моего поиска, овладение таким подходом разрешало проблему противопоставления поведенческих подходов гуманистическим, глубинным. Дискуссии на эту тему тогда разворачивались острейшие, доходившие порой до полного абсурда. По сути, поведенческая психотерапия была предана анафеме. У нас её больше 20 лет толком не преподавали. А в практике Розенберга я увидела, как глубинный гуманистический подход (Маршалл учился и работал у Роджерса) перетекает, реализуется в поведенческую технику. Волшебно! Но этого все же было недостаточно. Специфические запросы моих клиентов выходили за рамки межличностных конфликтов. Так что, проникнувшись глубокой благодарностью, великим почтением и искренним уважением к автору и подходу, взяв на вооружение последний, я стала искать дальше.

Короткая встреча с позитивной психотерапией Н.Пезешкиана очень меня позабавила. Я не смогла всерьез отнестись к этой технике как к универсальному подходу. Теоретическая база казалась мне сомнительной, а практика (убеждать клиента, что в его жизни все хорошо) — просто глупой и немного безумной. Однако вскоре я обнаружила, что навык позитивной интерпретации очень помогает при необходимости рассмешить клиента и в процессе публичных просветительских выступлений, помогает устанавливать контакт с аудиторией и даже смягчать сопротивление другим новым идеям: неискушенной публике мысль о том, что все к лучшему и на все можно посмотреть позитивно, очень нравилась.

Терапевтические притчи Пезешкиана я рассказываю до сих пор, а изложение его взглядов на здравую организацию жизни – прекрасная основа для бесед о выгорании и самоотношении. Так что спасибо за эту краткую встречу. Спасибо еще и за то, что с этого момента я старалась овладеть любым навыком, предлагаемым любым подходом, попадавшимся на пути. Даже если подход мне не нравился. Забрезжила крамольная мысль о том, что я могу и не понять что-либо сразу, а если этому учат, значит, это кому-то помогает. Даже если я не понимаю, как это действует, можно попробовать научиться.

Если бы не это решение, моя встреча с «Диалогом голосов» не состоялась бы. К этому времени я уже отвернулась от транзактного анализа, мне не понравилась идея предопределённости, сценарности человеческой жизни. К идее существования субличностей я отнеслась с подозрительностью, как к не совсем здоровой, особенно не нравились описания набора субличностей: Дитя, Родитель, Взрослый в разных вариантах и комбинациях — эта компания казалась мне сборищем психов, а апологеты подхода убеждали, что эти несимпатичные типы живут внутри у всех (и у меня?!). Мои робкие попытки усомниться, вызывали реакцию от презрения (примитив!) до сочувствия (какой долгий путь тебе предстоит пройти, милое дитя!). Ни то, ни другое меня не устраивало. Но это уже не мешало мне беззастенчиво использовать в практике приемы данного подхода. Обычно – для отвлечения внимания клиента, снятия лишнего эмоционального напряжения и создания образа «компетентного профессионала».

Аналогичным образом я отнеслась и к необычайно популярному в те годы психосинтезу. Техники погружения и визуализации показались мне любопытными, но сами интерпретации – слишком туманными и неприменимыми к практике вследствие общей зыбкости объяснительной базы. В свое и их оправдание необходимо упомянуть, что истинных специалистов в этих подходах тогда вокруг не случилось – иностранные не приехали, а свои еще не выросли вследствие длительности соответствующего европейского или американского обучения. Кроме того, в обществе тогда еще не сложился необходимый фон — культурный и философский, Юнг пока не набрал популярности, его взгляды не являлись общеизвестными. И вообще, впитанный всеми порами разного рода материализм (у кого — диалектический, у кого — бытовой) и фоновый атеизм советских психологов препятствовали практическому освоению сложного символизма. Иными словами, потребителей психосинтеза и других аналогичных практик было множество, а качественно передавать их было некому. В любительском исполнении такие практики часто были слишком сложны или даже опасны. В рассказах участников групп психосинтеза отчетливо звучали скепсис и страх. Увлечение этим подходом сошло на нет. Но у меня осталось умение провести медитацию, визуализацию и опознать полученный материал как символический. Уже неплохо.

Я ничем не отличалась от обычного советского психолога питерской школы. Была воспитана и настроена, что называется, естественно-научно. Мистика меня не увлекала, сложные интерпретации не впечатляли, но раздражали, я довольно прилично представляла себе биологические основы психики и искала путь, по которому можно было бы идти, ориентируясь на практику обыденной жизни обычных людей. Но кругом решительно все занимались чем-то эдаким, и мне было любопытно. Потому я согласилась пойти на семинар «Voice dialogue» (Диалог голосов), ничего о нем не зная. И была ошарашена. Прежде всего ведущей. Колоритная, резкая американка, с ходу заявившая: «Давайте начнем вовремя. Уважение надо проявлять к тем, кто пришел, а не к тем, кто опаздывает», искренняя, открытая по-настоящему, а не «по-профессиональному». Она была откровенно несовершенна и несла бремя своего несовершенства как-то очень честно: без пафоса и истерики, покряхтывая, похныкивая, пошучивая. Ее обычность была очевидна. А рассказывала и показывала она такие вещи, в которые поверить было очень трудно. Но верилось именно из-за ее обыденности и человечности.

«Voice dialogue» к тому времени всего год, как оформился в самостоятельный подход. Тогда это была бешеная помесь юнгианства, трансперсональной психологии, транзактного анализа, гештальт-терапии и учения о метемпсихозе. Предложенная практика позволяла довольно безопасно погружаться в бессознательное, при этом и клиент, и терапевт оставались в сознании и могли потом все произошедшее обсудить. Это было интересно и ценно.

А еще меня подкупила идея о безусловно благих намерениях всех внутриживущих субличностей. Это примирило меня с существованием толпы психов внутри меня: «Раз не враги, то пусть живут. А договариваться я уже умею, спасибо Розенбергу». В мою практику работы с клиентами этот подход прочно вошел лишь лет через десять, когда клиенты перестали пугаться, а я уже была в состоянии толково разъяснить, зачем нам такая экзотика в работе. Однако знакомство с подходом очень обогатило мое мировоззрение и сняло многочисленные запреты и предрассудки относительно «нематериального». Благодаря ему я стала по-настоящему терпима к субъективному опыту – и клиентов, и собственному.

Имя Джеймс Бьюджентал и название «экзистенциально-гуманистический подход» я услышала летом то ли 1991-го, то ли 1992-го. Это случилось в результате совершенно случайной встречи с замечательной Деборой Рэхили, которую в Питер привезла Елена Мазур. Дебора была очаровательна – молодая, веселая, энергичная и практичная. Начинающая, как и все мы. Раньше продавала компьютеры, была успешной и богатой, а потом решила заниматься психотерапией. Потому что смысл искала! А теперь нашла. Все чудесатее и чудесатее! Она произнесла волшебное слово «экзистенциальный», и все были покорены. Экзистенциальная философия, русские философы, загадочная русская душа, гуманистический подход – чего еще желать?

А потом Дебора заговорила о книге «Искусство психотерапевта», начала с ходу демонстрировать и объяснять некоторые положения. Она говорила об октавах межличностного общения, а я уже понимала, что мне это подходит. Гуманность, практичность и глубина – то, что надо. Наученные горьким опытом разочарований в контактах с иностранными проповедниками и туристами-терапевтами, мы не очень-то надеялись на продолжение. Но Дебора начала каждый год ездить в Россию с семинарами, учила русский язык, привозила сюда все новых и новых адептов – вплоть до нашей поездки в Калифорнию к Джиму (Бьюдженталу) в 1997-м. Она поддерживала связи и воодушевляла процесс. Потом организацией занимались уже другие люди – Роберт Нейдер и Мёртл Хиири, – но вклад Деборы неоценим.

Весь процесс моего обучения экзистенциально-гуманистическому подходу занял примерно 12 лет: пять лет — до поездки в Калифорнию и встречи с Джеймсом Ф. Т. Бьюдженталем, еще семь — после. Это стоит отдельного рассказа, здесь скажу только, что в процессе я перевела «Искусство психотерапевта» для издательства «Питер», в котором книга вышла в 2001 г.

Освоение собственно практики подхода шло довольно трудно. Деятельности, которой я занималась, в американской практике не было: там профориентации в такой форме уже не существовало. Мне пришлось самостоятельно адаптировать теорию к моим задачам. И мне это, наконец, очень понравилось. Я получила возможность говорить со своими клиентами о самых важных вещах: о том, что выбирать страшно, что ответственность и свобода связаны, о цене выбора, о горе от потери возможности, о смысле жизни и смысле выбора.

Необходимо напомнить, что времена (1990-е) стояли глухие: с подростками мы всерьез обсуждали карьеры бандита и проститутки, со взрослыми, потерявшими работу, говорили о степени практичности самоубийства и выборе между смертью от голода и продажей собственных органов. Практически каждый день мы слышали о смертях от случайной или неслучайной пули, встречались с уличным беззаконием. Мы были по-настоящему беззащитны перед произволом любого сильного или просто наглого. И в этой ситуации экзистенциально-гуманистический подход действительно помогал, давая мне теоретическую базу, разрушая профессиональное одиночество, позволяя черпать силы в крайне неопределенном мире. Короче, я выбрала. Это заняло примерно три-четыре года. Только к середине 1990-х я уверилась до конца, что буду этим заниматься. А потом, начав работу в Кризисной службе для детей и подростков, убедилась, что этот подход позволяет мне делать все, что надо.

Действительно, мысли и чувства в рамках экзистенциально-гуманистического подхода (ЭГП) объявляются равно важными, дополняющими друг друга, а не постоянно борющимися за доминирование (что очень помогает вытаскивать из шока и работать с паниками). Искать истоки проблем человека предлагается не в прошлом, а в настоящем, не в обидах и травмах, а во взаимодействии с миром (позволяет работать с конфликтами, зависимостью и со-зависимостью, например).

Цель ставится совершенно ясная: помочь человеку изменить его отношения и взаимодействие с миром. Человек объявляется (обоснованно) не игрушкой инстинктов, незавершенных гештальтов, ранних травм, плохого обращения со стороны окружающих, семейных сценариев, родовых историй, личного и коллективного бессознательного и всего остального, а осмысленным, обладающим свободной волей субъектом — автором собственной жизни.

Поиск смысла жизни понимается не как психическое заболевание, не как придурь и бесполезная трата времени, а как жизненная задача. Это очень помогает в работе с людьми, живущими в смутное время, в эпоху перемен.

Помимо всего, одной из самых привлекательных черт данного подхода является отсутствие любых ограничений применяемой техники. Так что все техники, технологии и подходы, с которыми я знакомилась после этого — НЛП, «12 шагов», групповая психотерапия, специализация в медицинской психологии и психопатологии, методы работы с нарушением пищевого поведения, системная семейная психотерапия, арт-терапия, песочная терапия, психосоматические подходы, методы социальной работы в разных странах, техники обычного и точечного массажа, терапия испытанием Дж. Хейли и т. д. и т. п., — я просто встраивала в собственный ЭГП и продолжала учиться дальше.

Безусловно, неоценимую помощь в этом процессе мне оказал опыт четырех лет, прожитых в Мастерской психологического консультирования И. Алексеевой и А. Палея. Они для меня были и учителями, и друзьями. А в нашем деле без этого нельзя. Передача самого ценного в нашем искусстве происходит только из рук в руки.

Таким образом, сосредоточенное обучение практической психологии и психотерапии после окончания университета для меня длилось 13 лет (до даты получения последнего сертификата). А потом еще, и еще, и еще… И так до сих пор.

 Мария Роальдовна Миронова, 2015 г.