Появление в анонсе Учебного центра им. Бехтерева темы выступления Г. Филонского «Баланс сил в терапевтических отношениях. Феномен злоупотребления в терапии» показалось мне интересным. При всех разговорах терапевтов гуманистических направлений о равенстве клиента и терапевта, мои ощущения и в той, и в другой позиции (со стороны клиента и со стороны терапевта) указывали, что не все так однозначно. По крайней мере на начальных этапах. Ну а вопрос злоупотреблений в терапии для меня не только вопрос внутренней и внешней этики, но и к сожалению, случай из моей жизни в самом начале обучения психологии и общения с человеком, являвшимся психотерапевтом.
Вспоминая теорию А. Адлера о стремлении к власти, как основной движущей силе поведения и деятельности человека, интересно было послушать, как рассматривает один из представителей экзистенциальной психотерапии это феномен в терапевтическом процессе.
В экзистенциальной терапии есть идея равенства клиента и терапевта, но так ли это на самом деле? Если приходит нуждающийся к тому, кто, по его мнению, с этой нуждой поможет? Если клиент сам наделяет ролью эксперта терапевта?
Например, транслирование позиции: «Ты точно знаешь лучше» (с).
К этому хочу добавить собственные размышления о том, что фактически клиент нанимает Терапевта для оказания помощи и платит за это деньги.
Мне видится в этом описании все же динамический процесс власти. Клиент наделяет властью Терапевта, но и сам обладает властью через деньги и наделение экспертностью Терапевта.
Переходя к части про злоупотребление в терапии, мне думается, что не всякая динамика процесса власти приводит к злоупотреблению.
Г. Филонский говорит об этом так: «У терапевта может быть чувство зависти, что кто-то (клиент) может больше любить, быть умнее, богаче и это вызывает еще и злость, это вызов терапевта».
Вот это размышление хотелось бы прояснить. Является ли появление у терапевта чувства зависти к чему-либо у клиента признанием, что клиент в этой части властен над терапевтом? Мне думается, что только в контексте «овладения частью внутрипсихического пространства» терапевта. Ну так клиент в любом случае занимает какую-то чувственную и когнитивную часть внутри терапевта. Вот к этому замечанию спикера у меня возникли вопросы.
Спикер: «Хотя отношения и могут быть неравными, но не все они ведут к злоупотреблению… Важно различать насилие и злоупотребление. Злоупотребление - выходы за пределы границ».
А разве насилие не выходит за рамки границ? И все-таки чем они различаются?
Спикер выделяет три уровня, на которых проявляются механизмы злоупотреблений:
1. Теоретический уровень
- клиенты всерьез воспринимают терапевта и ведущих группы как замещающие фигуры;
- терапевт обслуживает свою веру в терапию, которая может быть догматичной и тогда вопрос: «Я слушаю клиента, или свою веру внутри? А может быть, я слушаю свой концепт по клиенту?».
2. Фактический уровень включает возникающие вопросы влечений, в том числе сексуальное (нередко встречающееся злоупотребление);
3. Исключение из работы того, что не вписывается в имеющуюся у терапевта терапевтическую концепцию.
В этом пункте для меня скорее речь про видение терапевтом ситуации через определенные фильтры и очки.
В дополнение к вышесказанному, мне кажется, что злоупотребление возможно тогда, когда терапевт сам уверовал в свою незыблемую экспертность и не допускает непонимания клиента и возможности своего незнания. Этим терапевт возвращает себе контроль в ситуации неопределенности. То есть, когда, обслуживая свою потребность в устойчивости и определенности, терапевт продавливает свои идеи, считает, что лучше клиента знает, как ему поступать.
Далее Г. Филонский рассматривает динамику в процессе терапии от зависимости (привязанности) к автономности.
Спикер: «Терапия должна формировать автономию, но возможно это через зависимость (привязанность). Независимых отношений не существует в принципе».
Для меня вопросы автономии-зависимости также связаны с властью. Привязанность же я рассматриваю в ином контексте.
Вначале клиент наделяет терапевта властью, но и терапевт может больше ощущать власть самого клиента, и, только достигнув определенного этапа терапии или уровня отношений в них, (что, по-моему, идентично), вопросы власти уходят на задний план. То есть, клиент постепенно забирает власть над собой, (даже иллюзорно приписываемую терапевту), и возвращает ее себе, в том числе, и в качестве «владения собой», осознания себя.
Привязанность же я рассматриваю больше в контексте возникновения равных отношений с идеей возможной автономии, в отличии от зависимости, где отдельность пугает.
То, что говорит Г. Филонский далее, созвучно и моему пониманию ЭГП: «В экзистенциальной терапии терапевтические отношения воспринимаются в первую очередь как человеческие отношения. И тогда возникает необходимость глубокого исследования терапевтом своего опыта и обнаружение своих потребностей во встрече с клиентом. Возникает необходимость постановки вопросов самому себе, как стимул к размышлению, и это сложно без междисциплинарного самообразования в других областях гуманитарных и научных знаний. Происходит непрерывное воспитание в себе критической позиции к устоявшейся системе взглядов, профессиональных верований и оснований для терапевтической работы. Культивирование индивидуально-этической позиции в терапевтическом контакте повышает уязвимость терапевта».
Мне кажется, именно так проявляется отказ терапевта от власти.
Потом выступление развернулось несколько в иную сторону.
Г. Филонский: «С научностью и доказательностью психотерапии можно поспорить. И еще: идея о конечном знании приводит всегда в точку справедливой критики. И в то же время, мы себя постоянно спрашиваем: «Если я не могу объяснить, что я делаю, то, что же я делаю в кабинете терапевта и в терапии?»
Тут для меня выделились два направления для размышлений:
- Апелляция к доказательности и научности скорее относится к возможному желанию определенных направлений психотерапии доминировать над другими с целью овладения умами и душами потенциальных клиентов (в метафорическом смысле, конечно);
- И вопрос спикера для меня тоже остается вопросом, на который каждый раз приходится искать ответ. Каждый раз, мне кажется, я отвечаю по-разному. Иногда мне удается объяснить самой себе, что происходит на сессии, как я управляю этим процессом. Иногда внутри после сессии звучит «Что же это было?» И может быть, попытка терапевта объяснить самому себе, как, что и почему он делает в терапии, идет из желания придать себе устойчивости? Мы не можем двигаться без объяснительной модели. Мозг настроен на структурирование и прогнозирование, иначе тревога неуклонно повышается.
Далее Г. Филонский скорее резюмирует все вышесказанное, добавляя:
«Тут и происходит очередная встреча по определению профессиональной идентичности, и иногда через злоупотребление властью».
Видимо имелось ввиду, что вопросы, что и как я делаю в терапии, определяют идентичность терапевта, часто в русле той или иной модальности. И тогда, действительно ли злоупотребление властью будет признаком неустойчивости идентичности терапевта?
Г. Филонский возвращается к тому, что иерархия точно есть: «Страдающий приходит к специалисту. Это никак нельзя убрать, но можно осознавать и контролировать. В том числе, через деньги, оплату, хотя и бесплатной помощь тоже бывает. Важно понимать при оказании такой помощи, что является «платой» (например, научный интерес, сбор материала для обобщающей работы, сознательное участие в несении социального бремени)».
Думается мне, что именно такое осознание предотвращает возможное бессознательное злоупотребление в терапии. Также как и осознание периодически появляющейся экспертной позиции (она, как мы помним, все равно проявляется), а иногда, мне думается, и необходима (скорее на стадии, называемой консультированием).
Г. Филонский об этом напоминает и обращает внимание терапевтов на возможные перекосы такой позиции: «Еще к вышесказанному: экспертная позиция всегда соблазнительна, хорошо бы это тоже осознавать. Это же тоже часть профессиональной идентичности. И хочется сказать:
- Не смотрите на клиентов, как на детей, какими бы они не были.
- Не инвалидизируйте их своей оптикой, думая, что они не могут».
Тут, мне кажется, существует тонкая грань между «смотрением на клиента с позиции сверху, как на неразумного ребенка» и видение в клиенте уязвимой детской части, нуждающейся в помощи. И клиент, находящийся в безресурсном состоянии, вполне может «не мочь». Но соглашусь, что «помогатор» в терапевте может включаться по инерции, и даже тогда, когда клиент уже «может».
Г. Филонский по ходу рассуждений опять возвращается к вопросу, что же такое происходит в терапии: «Совершается прыжок веры в терапию. Я совершаю терапию, потому что верю в нее. И главный неспецифический фактор терапии происходит между клиентом и терапевтом, и он заключается в самом факте взаимодействия между людьми».
Думаю, что в этом высказывании и идет речь о взаимодействии особого толка, без злоупотребления и иерархии. Ведь при настоящей Встрече (это уровень критических обстоятельств и уровень интимности по Бюдженталу) вопросы власти не ставятся.
Клиент является экспертом в своей жизни, но иногда осознание именно этой идеи занимает немало времени у клиента (иногда он отчаянно сопротивляется этой идее) и это одна из целей терапии – возвращение себе авторства своего бытия.
В заключение хочу заметить, что после услышанного, как всегда, возникло еще больше вопросов к себе в терапевтическом процессе, и к самому терапевтическому процессу.
Юлия Колосова, 2024 г.
